Это хороший пансионат для пожилых людей

20.01.2017

Павел Николаевич вдруг оказался в поезде, стоящем на каком-то полустанке. Молодой, плохо выбритый мужчина в форме – проводник, наверное, – грубо тряс его за плечо и что-то говорил быстро и зло. Павел Николаевич только моргал, глядя, как шевелятся губы проводника, и ощущая его несвежее дыхание. Только что он был дома, на привычном, во многих местах продавленном диване, который сын все хотел заменить, — и вот он непонятно где. За окном темнота. Только горит одинокий фонарь, едва-едва освещая маленькое здание вокзала.

– Как зовут тебя, дед, хоть знаешь?! – выдохнул в лицо проводник.

Павел Николаевич назвался, добавив на всякий случай, что родился в 1923-ем, и зачем-то сообщил адрес и почтовый индекс — будто проводник ему будет письма писать. Затем его вновь накрыла темнота.

Вновь очнулся Павел Николаевич уже в машине сына, который говорил много, нервно и постоянно курил.

– Папа, ну, вот как? Зимой, в одних тапочках, за триста километров от дома?! Как ты сел на поезд? Куда ехал?! Мы тебя вторые сутки ищем!..

Павел Николаевич ничего не понимал (какие еще тапочки, ведь на ногах у него ботинки; какие 300 километров?) – а потому молчал.

Сын вмял очередной окурок в пепельницу, захлопнул крышку.

– Хорошо, хоть нашелся. Ну, и напугал ты меня, папа.

Когда подъехали к дому, сын кинулся помогать, будто немощному какому-то, под руку взял даже. Вообще-то так оно и было: Павел Николаевич пока в магазин, до которого 300 метров всего, за хлебом и молоком шел, раз десять останавливался отдохнуть. Но как-то стыдно, что ли, было перед соседками, что сидели на лавке у подъезда хрущевки и сочувственно кивали седыми головами.

На второй этаж поднимались минут пятнадцать.

На пороге невестка встретила неестественной улыбкой и подчеркнутой суетой:

– Как вы, Павел Николаевич? Все нормально? Отдохнуть хотите, перекусить с дороги?

Какое-то вычурное зарубежное блюдо, приготовленное по модному рецепту, Павел Николаевич ковырнул пару раз, не почувствовав вкуса. Он давно уже относился к пище, как к необходимости, а не к удовольствию. Прилег на диван, закрыл глаза.

– Уснул, – услышал голос невестки. – Идем на кухню, поговорим.

– Давай, – ответил ей сын.

Их голоса звучали приглушенно из-за прикрытой двери, но все-таки слышно, потому что невестка то и дело срывалась на крик.

– Ты понимаешь, что твой отец уже не контролирует себя?! Это старческое! Он способен навредить не только себе, но и окружающим! Ему нужен постоянный уход! А если он опять пропадет?! Вот так уйдет из дому – и мы его не найдем?!

– Хорошо, дорогая. Возьмем папу к себе. Или Антон заберет — я уже говорил с ним об этом.

Антон… Павел Николаевич куснул бесцветную губу, вспоминая, кто такой Антон. Кажется, так зовут внука. Точно, Антон – внук. Высокий, улыбчивый, хороший парень. Точнее – давно уже мужчина, у него и дети уже есть.

– Нет! Ни за что! Твой отец не в себе! Он живет в собственном мире! А если проснется ночью у нас или у Антона, надумает себе чего-то не то? Не поймет, где он, да и возьмет нож, а потом?..

На кухне надолго стало тихо.

– Что ты предлагаешь?

– Его два дня не было – и он ничего не помнит!

– Что ты предлагаешь?!

– Только не кричи. Сначала хорошо подумай. Отбрось эмоции – и подумай. Мне рекомендовали… А потом я сама нашла сайт. Вот, смотри. Это хороший пансионат для пожилых людей. Да ты посмотри сначала! Посмотри, не отворачивайся!..

Они еще о чем-то говорили, громко спорили. Потянуло запахом табачного дыма – сын в последнее время стал слишком много курить… И вдруг Павел Николаевич вспомнил, почему два дня назад ушел из дому в чем был, хотя на улице сыпал снег и мороз лютовал. Его позвала жена Галина.

Она умерла год назад, Павел Николаевич точно это знал. Но вот она пришла – такая же, как в день смерти – и сказала, что соскучилось. Объяснила, что Павлику пора уже собираться к ней. Хватит мучить близких немощью — и так уже все извелись, ухаживая за ним. А ведь скоро он вообще сляжет, и тогда еще судно выносить будут…

Галина говорила, пока он шел на поезд, который отвезет к жене — любимой, с которой столько десятков лет не расставался ни на день. Павел Николаевич почему-то сразу решил, что поезд – как тот эшелон в августе 41-го – отвезет его к смерти. Что только так он соединится с супругой.

В метро ему, старику, уступили место. На вокзале он сел в первый попавшийся вагон. Благо, плацкарт на треть пустовал…

Ни о чем не сожалея

С внуками, правнуками и даже с сыном, который уже несколько лет назад вышел на пенсию, Павел Николаевич не мог говорить о войне. Его часто приглашали 9 мая в школы по соседству — кто-то же должен рассказать подрастающему поколению о тех давно отгремевших битвах, забывать которые нельзя. За годы Павел Николаевич понял, что люди не понимают, как это тяжело – вновь и вновь возвращаться назад, в грохот взрывов, окопную грязь, лужи крови, холод, пронизывающий до костей… Но отказать он не мог. И все же выплескивать боль и слёзы тех лет, страх и ненависть, ощущение дышащей в затылок смерти на детей отказывался категорически. Не нужно им этого всего, пусть живут своей жизнью и будут счастливы! Потому говорил обычные казенные слова о великом подвиге, о неувядающей славе, о полководцах, которые смогли сделать многое, об инженерах, спроектировавших оружие победы…

Здесь же, в пансионате для пожилых людей, куда его отвезли сын и внук Антон, Павел Николаевич встретил тех, с кем мог говорить и молчать о прошлом на равных. Тех, кто знал, как повязывать портянки, пил спирт перед атакой, выковыривал из себя мелкие осколки, хоронил друзей…

Их было немного – тех, кому перевалило за 90. Павел Николаевич сразу выделил их среди прочих местных обитателей. Они держались особняком, сидя в кожаных креслах неподалеку от камина или прогуливаясь во дворе возле елей, наполняющих мир вокруг душистым хвойным ароматом. А Павел Николаевич не умел быть навязчивым. Да и поздно в его возрасте заводить новых друзей. Одиночество – это уже до самой ямы на кладбище, холодок которой Павел Николаевич ощутил спиной, когда вышел из машины сына у ворот пансионата.

Как обычно после обеда, Павел Николаевич сидел перед телевизором. Смысл происходящего на экране ускользал от него. Картинка слишком быстро менялась, дикторы слишком быстро щебетали — словно боялись не успеть сказать главное, будто вот-вот им запретят говорить или вообще уволят с телевидения.

– Тебя как зовут? – услышал Павел Николаевич и почувствовал прикосновение крохотной сухой ладошки к плечу.

Он  моргнул, встретившись с взглядом темно-карих глаз, в которых горел задорный молодой огонь.

– Меня зовут Павел Николаевич, – представился он.

– Павлик, значит. А меня – Маша. Идем к нам, Павлик.

Павликом его называла только Галина, покойная супруга, и никто больше. Почему-то услышав такое к себе обращения, он как-то вдруг оттаял, что ли. Ушёл противный холодок, что ощущался позвоночником. Поэтому он разрешил увести себя от телевизора.

Ему предложили место у камина. И рукопожатия новых друзей были отнюдь не старческими. Павел Николаевич оказался среди своих. Рядом были те, кто понимает с полуслова. С кем вообще необязательно говорить, потому что и так все ясно. Но уж если что-то решил сказать, тебя выслушают. Здесь он был среди людей, которые хотят слушать, а не просто ждут, когда замолчишь.

– Расскажи о себе, Павлик.

Он рассказал. Про смерть родителей и старших братьев. Про детдом. Про то, как в первый же день войны он – мальчишка, которому только-только исполнилось 18, – пришел в военкомат добровольцем. Про эшелон, который остановился по дороге на фронт на каком-то полустанке. Про цистерну спирта, которую бойцы дырявили выстрелами из винтовок, и про прозрачные струйки, под которые подставляли, кто что мог. Он тогда нашел ржавую консервную банку и впервые попробовал крепкое хмельное. Скольких тогда расстреляли… Ему повезло, он проспался в стогу сена…

Бои под Курском. Форсирование Днепра, свинцовые воды которого забрали слишком многих. Вспомнил, как на высоте, где они должны были обустроить позицию, снаряд попал в друга, который стоял рядом. Кровь, кишки. И только звон в ушах – Павлика вообще не зацепило. Как в сказке. И та единственная рукопашная за всю войну. Выбрасывал немецкую гранату из окопа, она разорвалась в руке, кисть посекло всю. Столько операций после войны сделали, а все равно пальцы не гнуться почти. Осколок же в голове решили не трогать — на погоду осколок тот лучше Гидромедцентра.

Рассказал, как выстрелами из гаубицы прямой наводкой опрокидывал немецкие танки на Дуклинском перевале. Как возвращался из Праги в поезде и вместе с другими офицерами пил… Беспробудно пил, потому что победа, войне конец, счастье, жить теперь и жить, а потом выяснилось, что пропал именной пистолет. Не расстреляли. Просто лишили всех наград и исключили из партии.

Рассказал, как предложили ему за честность и принципиальность стать директором хозяйственного магазина. Не смог работать в том клоповнике — через две недели уволился. Так потом до самой пенсии электриком на заводе…

Его слушали.

И он говорил, говорил, говорил, проживая свою жизнь заново. На этот раз – без боли. И ни о чем не сожалея.

Обязательно дождусь

Как обычно, в  субботу в частный дом для престарелых, который Павел Николаевич уже воспринимал просто как дом, где собралась прекрасная компания, приехал сын. На этот раз он был один, без Антона и уж тем более без жены.

– Папа, как ты? – сын, сам уже давным-давно не мальчик, взял Павла Николаевича за руку. – Папа, мы поговорили… Мы решили… Мы же видим, что тебе здесь плохо.  Ты вернешься домой, если хочешь. Мы наймем сиделку. Или я буду с тобой, если хочешь. Или у нас будешь жить. Ты не подумай, ничего с твоей квартирой не случилось, все по-прежнему…

– Да я ничего такого и не думал, сынок. – Павел Николаевич мягко высвободил руку и положил ладонь сыну на плечо. – Только я отсюда никуда не поеду. Незачем мне возвращаться, сынок. Прошлое должно остаться в прошлом. А у меня здесь настоящее все. И будущее тоже здесь.

– Но папа… Мы все решили… Мы…

– Сынок, мне здесь хорошо. Спасибо, что… что уговорил сюда переехать.

После этих слов Павла Николаевича уши у сына покраснели. Это у него с детства. Надо же — за 60 мужику, а все равно как ребенок!

– Я не шучу, сынок. Спасибо. Мне здесь хорошо. Здесь всем хорошо.

Сын, кажется, не поверил. Вертел головой по сторонам, всматриваясь в лица жильцов пансионата для пожилых людей. В ответ ему улыбались так, как могут улыбаться довольные старостью люди, прожившие тяжелую, но счастливую жизнь.

Сын выглядел растерянным, но обрадованным:

– Знаешь, пап, как я себя корил. Мне казалось, что это неправильно, что так не должно быть…

– Нет, ты поступил верно, – прервал его Павел Николаевич, сказав это твердо, без тени сомнения. – Так, как надо, поступил. Ты сделал это для меня. И я тебе за это благодарен.

Павел Николаевич проводил гостя до машины.

Обнимая его, сын вдруг отстранился и, глядя в глаза, сказал:

– А знаешь, я, когда настанет время, к тебе сюда перееду. Ты ж не против? Для меня местечко найдется? Ты только дождись, пап!

Павел Николаевич кивнул:

– Найдется. И обязательно дождусь.

Сын уехал, а на ужин были макароны по-флотски и сладкий пахучий чай. Давно уже Павел Николаевич не ел с таким аппетитом. А потом во сне пришла Галина, совсем молодая еще, но не в гимнастерке, а уже в гражданском. «Павлик, – сказала она, присев на краешек постели, – ты пообещал нашему сыну. Так выполни. А ко мне не спеши. Ко мне всегда успеешь».

Проснувшись утром отдохнувшим и бодрым не по возрасту, Павел Николаевич сделал зарядку – впервые лет за двадцать точно. Надо быть в форме, чтобы дождаться переезда сына и обустроить его тут, показать, что да как, познакомить с персоналом. А он ведь спешить не будет еще долго, так что нужно заняться собой.

– Здравствуй, Павлик! – У камина ждали друзья и уютное мягкое кресло.

Жизнь продолжалась. И определенно стоило насладиться каждым ее моментом.